Понятие выставочного жанра — вещь весьма зыбкая и текучая, о чем лишний раз напомнила выставка Олега Нефедкина. На первый взгляд, экспозиция лишь старательно фиксирует личный артистический итог 20-летней практики художника: от фрагментов дипломной работы до самых последних, едва просохших холстов. И все же выставку хочется назвать не просто персональной, но монографической. Поскольку в творческом пути живописца с почти образцовой четкостью отразился эстетический выбор части художнической генерации, чье профессиональное становление пришлось на середину 1980-х.

Показателен, как сказали бы теперь, стратегический маневр выпускника Суриковского института, в центробежной эйфории внезапно грянувшего либерализма решившего, не возражая духу времени, остаться в лоне классической традиции. Для этого оказалось достаточно воспринять традицию в самом что ни на есть буквально-словарном, т.е. обобщенно-теоретическом, абстрактном смысле, где она предстает как диалектическое единство непрерывности и перемены. Консервативный взгляд ищет в традиции первое, радикальный — второе. XX век сильно спрессовал время, сделав художественную историю не просто наглядной, но придав ей почти кинематографическую динамику. Самой непрерывной и авторитетной по кастингу оказалась киноэпопея абстрактного искусства. Продолжая метафору, можно сказать, что творческая эволюция Нефедкина в качестве абстрактного живописца, действительно, чем-то напоминает прелюдию к изобретению кино от 1а1егпа тадюа до братьев Люмьер. Интересно наблюдать, как в ранних работах, навеянных еще поэтикой Союза русских художников, Коровина, Пластова и т.п., Нефедкин ищет формы высвобождения латентной экспрессии, экзальтируя стилистику планеризма. Чтобы затем перейти к лирическим импрессиям Кандинского, у которого еще сохранялся натурный прообраз. И дальше к абстракции уже чисто жестуальной, построенной на внутреннем импульсе, эмоции, аффекте.

Главное в этих эстетических виражах — удержать преемственность, мотивировку каждого следующего шага, в том числе и логику внезапных срывов в фигуративность. Поскольку таковы сюжетные коллизии любимой картины художника, имя которой — история, а теперь уже почти легенда самозаконного живописания.